Когда «РЗ» отправлялся на встречу с президентом Российской ассоциации медицинской лабораторной диагностики, руководителем научных программ «Юнимед Лабораториз» доктором наук Дмитрием Сапрыгиным, то даже не подозревал, что беседа с профессором обернется историей покруче самого крутого триллера: советские ученые в фашистской Германии, Солженицын в Кремлевке, цианистый калий в авоське…
Нам оставалось только одно — успевать записывать.

Начнем с того, что по образованию я врач. Практиковал терапевтом, и хирургом, и акушером-гинекологом. Но так получилось, что, начиная со второго курса института, я занимался биохимией, мое научное исследование заняло призовое место в конкурсе на лучшую студенческую научную работу. Поэтому я был распределен в систему АМН СССР и был направлен на учебу в Обнинск к великому генетику Н.В. Тимофееву-Ресовскому. Есть такая книга Даниила Гранина — «Зубр» — там все написано об этом легендарном человеке. Когда-то он был директором Института генетики у Гитлера. В 1937 году группа работавших в Германии советских ученых решила там остаться, предполагая, что на родине их могут репрессировать. И немцы создали для них в предместье Берлина Институт генетики, где эти ученые занимались очень интересными вещами — не просто генетикой, а радиационной генетикой. То есть изучали, как влияет радиация на гены человека и животных. Тогда уже многим было ясно, что вот-вот появится атомная бомба, причем — именно в Германии. В 1945 году Тимофеев-Ресовский вместе со своей научной группой был захвачен советскими войсками, и всех их отправили в ГУЛАГ таскать камни. Но когда у нас начали делать атомную бомбу и государству понадобилась информация о том, как радиация влияет на человека, их перевели сначала в закрытую зону на Урале, а потом в Обнинск. Там на базе Института медицинской радиологии был организован отдел радиационной генетики, где работали все эти недавно репрессированные во главе с Тимофеевым-Ресовским. Туда я и попал.

РЗ: То есть вы были его учеником?
Не учеником в полном смысле этого слова, но я занимался генетикой в его отделе.
Точнее, осваивал совершенно новую область не только медицины, но и науки — молекулярную биологию. Вообще там, в Институте медицинской радиологии, собрались потрясающе интересные люди — и молодые тоже. Со всего Советского Союза отбирали самых талантливых аспирантов и ординаторов, которые занимались научной работой как в клинике, так и в экспериментальном секторе, корпуса которого были расположены в сосновом бору, за пределами города Обнинска. Там, в отделах генетики, биофизики, биохимии, физиологии и других молодые ученые до поздней ночи «колдовали» с мышками, крысками, мушкой дрозофилой — любимым объектом радиационных генетиков.
Было ощущение, что эти люди и их научные руководители на голову выше всех тех, с которыми я прежде общался. Настоящие ученые. А внешне Тимофеев-Ресовский действительно был похож на зубра, почему все его так называли — у него была холка такая, грива. Очень интересный был человек, полностью посвятивший себя науке, так же, как и его жена. Они работали вдвоем — и в Германии были вместе, и приехали сюда вместе, и в лагере сидели вместе. В его отделе радиационной генетики, в лаборатории биохимии, я прошел, конечно, хорошую школу.

РЗ: Эти люди были идеалистами?
Это были люди убежденные, но далекие от идеологии, которая тогда навязывалась. У них были разные судьбы, в ряде случаев трагические. Объединяло лишь одно — беззаветная преданность науке. Конечно, сейчас этой школы уже нет, она исчезла как таковая, но тогда она была ядром фундаментальной медицины.

РЗ: Много средств вложено в создание «Сколково». Но ведь если там не будет своего Зубра, не будет личностей, все эти миллиардные инвестиции уйдут в песок...
Вся наука держится на личностях, на людях, которые озабочены не только тем, как заработать лишний рубль. Если им обеспечивают какой-то приемлемый уровень существования, они полностью отдаются науке. Причем, когда видят результат, у них рождаются новые идеи, они ведут за собой других, возникает научная школа. Вот такая школа и была у Зубра.

РЗ: Помните, что он вам сказал, когда вы в первый раз встретились?
Конечно, помню, хотя уже много лет прошло — мне было тогда 23 года. Николай Владимирович меня спросил: «Ты откуда?» Я сказал, что из Ростова-на-Дону. «Тогда можно, я тебя буду звать Понедельник?» (был в то время такой знаменитый ростовский футболист). А я в ответ: «Да хоть Вторником, только работу интересную дайте!» Он: «Да я-то дам тебе работу», — и отправил меня в отдел Жореса Александровича Медведева, который стал потом крупным диссидентом, отсидел в психбольнице и в конце концов с большим трудом, благодаря своему брату Рою Медведеву, небезызвестному историку, уехал в Англию. Тот через свои связи в КГБ (правда, сейчас он отрицает это) сумел сначала вытащить Жореса из психушки, а потом аккуратно отправить его читать лекции в Лондон, где тот и остался.

РЗ: Как-то страшновато это все звучит....
Страшные были времена, да.

РЗ: Наверное, приходилось контролировать каждое свое слово?
Я себя не особенно контролировал, да только потом заплатил за это — хоть и не сразу.

РЗ: Каким образом?
Распространял книги Солженицына, меня приметили, а я тогда возглавлял Центральную биохимическую лабораторию Четвертого Главного управления Минздрава СССР, создавал там первую в Советском Союзе полностью автоматизированную биохимическую лабораторию.

РЗ: И там же распространяли Солженицына.
Да, распространял в «Кремлевке» (то есть в Центральной клинической больнице) «Архипелаг ГУЛАГ», на чем и попался.

РЗ: И что было дальше?
Я должен был пострадать очень серьезно, но были два существенных обстоятельства, которые мне помогли, и масса менее существенных. Во-первых, я не сказал кагэбэшникам, где я взял эту книгу. А ниточка тянулась из того же Обнинска. Там в свое время существовала мощная группа диссидентов, во главе которой стоял молодой физик Павлинчук, соавтор в то время популярного бестселлера «Физики шутят», которого потом отравили — дали ему яд, и он скончался в больнице. Это стало поводом для горького юмора: «физики дошутились». Меня в Обнинске в то время уже не было, но я поддерживал контакты с определенными людьми, которые меня снабжали запретной литературой. Я даже знал, откуда появилась книга Солженицына — ее привез из-за границы тогдашний проректор филиала МИФИ, но дать наводку кагэбэшникам было бы, конечно, предательством чистой воды. Поэтому я ничего не рассказал, хотя меня уговаривали, естественно: «Скажи, тебе же лучше будет». Но я прекрасно понимал, что лучше не будет, а совесть моя была бы замарана навсегда. Ну, я и твердил как попугай, что нашел Солженицына в электричке. Если бы они сразу обыскали квартиру, обнаружили бы еще кое-что. Но не смогли провести обыск — им не разрешили, потому что я тогда работал под руководством Чазова, личного врача Брежнева. И не просто работал — поддерживал с Евгением Ивановичем некие неформальные отношения. Мы к тому времени имели общих аспирантов, десятка два совместных публикаций и так далее. И, наконец, я был причастен к лечению Андропова, в то время председателя КГБ. Андропов тяжело болел, у него была почечная недостаточность, и его лечили уникальным зарубежным препаратом, требующим постоянного контроля некоторых биохимических параметров мочи пациента. В строжайшей секретности сотрудники 9-го управления КГБ (охрана членов ЦК КПСС) доверили только мне лично «доступ к телу» важнейшего пациента. На этом меня позже пытались подловить — я якобы хотел отравить члена Политбюро. Дело в том, что в моей лаборатории стоял биохимический анализатор, для работы которого требовался цианистый калий, совсем немного. Но фирма-производитель отказывалась продавать нам пять граммов, минимальная расфасовка — килограмм. Пришлось заказывать. Фирма прислала этот килограмм в Ригу, и в Центральную клиническую больницу пришла депеша, что груз можно получить. Ну что мне тянуть? Я понес бумагу главному врачу ЦКБ Владимиру Михайловичу Живодерову: «Прошу командировать меня для получения килограмма цианистого калия». А у него тогда была куча документов на подпись, и он мне — хлоп! — моментально подмахнул эту бумагу: «Командировать. Живодеров».

РЗ: И как же вы везли этот цианистый калий?
Я поехал в Латвию со своим сотрудником. Мы решили, что незачем селиться в Риге, и поехали на взморье, в Юрмалу. Сняли там номер в гостинице, погуляли: Юрмала была тогда очень веселым местом. Поскольку люди мы были молодые, хорошо «употребили» в ресторане, а утром поехали в Рижский порт и под расписку получили там коробку, в которой был килограмм цианистого калия. Положили ее в авоську — куда еще класть? — и поехали дальше развлекаться, потому что поезд в Москву был только вечером. Хорошо погуляли с этим цианистым калием, приехали на вокзал уже «тепленькими». Там какие-то девушки в другом купе… Короче говоря, наутро мой спутник спрашивает: «Слушай, а где наша авоська? Похоже, мы ее у девушек оставили». Я всполошился: «А где девушки?» А девушки-то ушли! Мы к проводнице: «Посмотрите, у нас сеточка была с продуктами». «С какими продуктами?» «Да не знаю, забыл. Рыба, что ли, копченая». Посмотрели — лежит наша коробка! Вздохнули облегченно и повезли ее в Четвертое управление. Так вот, кагэбэшники, когда поймали меня с книгой Солженицына, решили проверить ту историю с цианистым калием. Отправили коробку в лабораторию, взвесили на специальных весах — оказалось ровно килограмм. К счастью, мы к этому цианистому калию даже не успели притронуться, потому что еще работали с теми реагентами, что были поставлены вместе с прибором.

РЗ: Вы будто сериал рассказываете!
Да, история интересная. У кагэбэшников была задача — не имея в руках ничего, кроме этой книжки, с которой меня поймали, в установленные законом сроки «пришпандорить» мне статью о распространении антисоветской литературы. Причем они разделились на два войска, эти кагэбэшники. Одни меня чуть ли не обнимали: «У тебя все будет хорошо — только скажи, где взял книгу. Гарантируем, что ты останешься руководить лабораторией, что у тебя будет блестящая карьера». Другие угрожали: «В тюрьме будешь сидеть!» И так с утра до вечера, пять дней подряд. И вот, понимая, что время на исходе, они так здорово меня прижали, что я сказал: «Ладно, завтра я вам сознаюсь, откуда взял ту книжку». В общем, они назначают мне встречу на завтра, на девять часов. А я пришел в час дня, потому что по дороге встретил девушку, решил с ней заехать позавтракать в ресторане… Короче, опоздал нарочно. Обозлились, конечно, пообещали, что, мол, завтра я уже тут работать не буду. А я пошел в отдел путевок Четвертого управления, взял путевочку бесплатную и уехал в Гагры отдыхать на месяц. Вот и все. Ну а что со мной можно сделать? Даже допуска к секретным документам нельзя лишить. Я когда еще устраивался на работу, увидел, что кагэбэшник-начальник 1-го отдела здорово поддатый — днем, видать, после обеда выпил водочки. И я тогда решил схитрить. Он дал мне заполнить подписку о секретности, я эту бумагу заполнил. Он спрашивает: «Вы подписали?» Я говорю: «Да». А на самом деле не подписал. Зачем мне это нужно, себя обременять? И отдал ему бумагу. А он не проверил, положил ее в папочку и все. И когда всплыла эта ситуация с книгой Солженицына и меня хотели лишить допуска, в КГБ с ужасом обнаружили, что документ о секретности не подписан. То есть я получил допуск к секретным документам, не имея на это права. А чего меня теперь лишать-то – уже проработал пять лет без допуска? И все, вопрос закрылся.

РЗ: Такое ощущение, что вы тогда ничего не боялись.
Страх у меня был только в первые два дня, честно говоря. Почему? Потому что был еще кое-какой компромат, который мог бы меня «подвести под монастырь», и который необходимо было вынести из лаборатории. А для этого нужно было перелезть через высокий забор, и вот мы с одним уважаемым профессором ночью перелезли через забор, а потом другой уважаемый профессор помогал мне закапывать этот самый компромат.

РЗ: А что это был за компромат?
Наркотики.

РЗ: Наркотики?!
Ну да. Один из помогавших мне тогда профессоров занимался проблемами мозга, а если конкретно – эпифизом. И мы затеяли проверить, как влияют на эпифиз очень мощные наркотики. Но их же просто так не купишь, не получишь. Поэтому мы в комитет написали заявку, что наркотики будут использованы для экспериментов, и все, что хотели, получили. Но кагэбэшники могли к этому прицепиться чисто формально. И мы были вынуждены под покровом ночи вломиться к себе в лабораторию, вытащить наркотики и спрятать в какой-то канаве, потому что лабораторию могли обыскать.

РЗ: Человека, который тогда вас предал, вы простили?
Я, наверное, соглашусь тут с Василием Аксеновым. Однажды его спросили: «Скажите, а когда арестовывали вашу мать, вы, наверное, возненавидели всех агентов КГБ?» Ведь ему жизнь поломали, он в детдоме жил. Аксенов тогда ответил: «Да нет, никакой злости не было. Была просто досада, что так все у меня складывается по-дурацки. Досада, и все». Я понял его мысль так: эти люди были подневольными исполнителями, зачем же на них злиться?

РЗ: Вот смотришь на вас — жизнерадостный, уверенный в себе человек, и думаешь — такому, наверное, никакие вирусы не страшны…
Ну, одно с другим никак не связано.

РЗ: То есть эмоциональное состояние человека никак не связано с тем, насколько успешно его организм сопротивляется вирусной атаке?
Конечно, это имеет определенное значение. Хорошо известно, что оптимисты лучше противостоят болезням, чем пессимисты. Непонятно, где тут причина, где следствие, но депрессия, которая сейчас преследует многих людей, даже относительно молодого возраста, – это не просто так. Депрессия тянет за собой болезни, не дает человеку возможность сопротивляться, выключает его из борьбы. Если же человек оптимист – он изначально настроен на победу, он будет бороться. Поскольку он себя чувствует комфортно в этом мире, то у него, по идее, и иммунная система должна быть выносливее.

РЗ: Современная идеология здоровья – в чем она заключается?
Если коротко, это персонализированная медицина и ранняя диагностика заболеваний. Современные диагностические методы позволяют обнаруживать изменения в органах подчас до того, как их можно определить по клиническим признакам. Ко мне недавно приезжал один исследователь из США и рассказал, что они там придумали новый метод эмиссионно-позитронной томографии, который позволяет угадывать рак грудной железы за два года до его возникновения. То есть не угадывать, а видеть – понимаете, видеть, что в молочной железе уже начались изменения – за два года до первых проявлений болезни!
Вообще идеально, если здоровье человека мониторится постоянно. Составляется так называемый паспорт здоровья, львиная доля информации в котором принадлежит лабораторным данным. Правда, лабораторий, таких как наша, где применяются автоматизированные закрытые системы, где минимизирован человеческий фактор, у нас пока мало.

РЗ: А что такое персонализированная медицина?
Вот человек приходит к врачу, а его не лечат. Вернее, лечат конкретную болезнь, но не человека как такового. В нашей медицине существует очень жесткая специализация – каждый занят своим узким направлением. Допустим, кто-то из гастроэнтерологов занимается только печенью, кто-то – преимущественно кишечником. Но ведь человеческий организм не функционирует вот так – отдельными органами, все они находятся в сложной взаимосвязи. Помимо всего прочего, в организме любого человека есть отклонения субъективного характера, и они могут быть скорректированы только с учетом его индивидуальных особенностей. Такое – заниматься каждым человеком отдельно – не может позволить себе обычная медицина. Иное дело – персонализированная.
Еще есть такое понятие – молекулярная медицина. Она позволяет дать более четкую трактовку процессов, происходящих в организме человека, с учетом достижений современной генетики и особенно расшифровки генома человека. И мы применяем молекулярно-генетические методы, обследуем с их помощью людей и на основании полученных данных рекомендуем человеку определенный характер питания и вообще образа жизни.

РЗ: Вы занимаетесь лабораторной диагностикой, а значит, можете с высокой степенью достоверности определить, какие могут быть у человека проблемы со здоровьем. Ошибки случаются – ну хоть изредка?
Современная лабораторная диагностика – это уже даже не диагностика, это лабораторная медицина, биомаркерная лабораторная медицина. Мы в «Юнимед Лабораториз» ищем биомаркеры. Биомаркеры повреждения того или иного органа, биомаркеры нарушения функций, биомаркеры опухолей. С их помощью мы можем оценить динамику тех или иных процессов, спрогнозировать, например, будет ли у человека атеросклероз, грозят ли ему аутоиммунные нарушения, онкологические заболевания и т. д. Ошибка измерения в таких случаях может быть фатальной. Поэтому лаборатория должна быть крайне достоверна. Первая задача нашей лаборатории – высокое качество исследований.

РЗ: Что вы и предоставляете.
Что мы и предоставляем.

Текст: Роксолана Черноба

Москва, 4-й Добрынинский пер., 4
8(495) 931-99-76
8(495) 785-10-25
unimedlab.ru